Евгения Косарева «О моем брате»
Косарева, Е. О моем брате / Е. Косарева // Север. – 1999. – №9. – с.112-119.
Первое воспоминание о моем любимом брате: я лежу на родительской деревянной кровати, на ее краю сидит мама с вязаньем и, напевая, качает ногой колыбельку брата.
Мама всегда напевала что-то при любой работе. Она знала так много песен, романсов, что потом, когда я стала взрослой и сама стала петь и слушать по радио, мне всегда вспоминалось, что пела мама.
На этот раз она вполголоса пела «В саду при долине громко пел соловей…». Я слушала, притихшая, а когда мама допела до слов: «Умру я, умру, похоронят меня, и никто не узнает, Где могилка моя…» – я заплакала в голос. Так мне жаль было сироту из песни. Тут же громко заплакал и брат в колыбельке. Он тоже видимо переживал, а может, просто был солидарен со мной.
Разница в возрасте у нас один год и восемь месяцев. И мне постоянно внушали, что я уже большая и должна присматривать за братиком. У мамы было много работы по дому: уход за скотом, летом работы в поле и на огороде – времени на нас оставалось мало. Но так как мы жили в доме деда, хотя и в отдельной комнате, но вместе с дедом, бабушкой, их старшим сыном, дочерью и младшим сыном, то приглядывали за нами все понемногу, у кого время было. Дом деда был большой с большими же надворными постройками: амбар для зерна и других продуктов, хлев для скота, поветь для хранения саней, телег, дрожек и прочей утвари. Под окнами дома, выходящего на главную дорогу села, был большой палисадник с сиренью и жасмином, а вокруг всего дома и всей усадьбы были высажены березы. С тыльной стороны дома – сад и огород.
Наше село было не деревней, а именно селом. В нем стояла помещичья усадьба, а потому и весь облик был своеобразный. На селе было три пруда, много садов, все было красиво спланировано. Хотя дом помещика после революции и пустовал, но все остальное его хозяйство использовалось. В селе была школа, что тоже влияло на его культурный облик. Учителя были самыми уважаемыми людьми на селе.
Второе мое яркое воспоминание – о Диме. Мы сидим в большой комнате (гостиной) на лавке, и он с упоением работает раздобытыми где-то ножницами – отрезает кусочки материи от своего нового костюмчика, а я с интересом наблюдаю. Пасхальное утро, работы у женщин полно. К приходу бабушки из церкви мама и папина сестра накрывают праздничный стол. Мы с братом уже одеты в новое – я в платье, он в костюмчик. И вот мама к своему ужасу видит картину: братишкин костюм весь в дырах. Досталось под горячую руку и ему, а больше всего мне, как всегда и впоследствии. Так как я была «большая», мне строго внушалось, что за все его шалости я и виновата больше его. Так у нас в семье и повелось – старшие в ответе за младших, но зато младшие должны слушаться старших. Этот «семейный устав» был, видимо, правилен. Он очень помог нашей семье в дальнейшей трудной жизни.
Довольно долго, лет до пяти, мы в основном довольствовались обществом друг друга. Хотя на селе было много двоюродных братьев и сестер, встречались с ними только по праздникам, когда родители ходили гости вместе с нами. А в Новый год детей приводили к нам на елку. Дедушка всегда ставил елку в большой комнате. На нее вешали самодельные игрушки, но в основном пряники и конфеты, которыми прямо с елки угощали детей. После пяти лет у Димы появились, конечно, свои мальчишечьи интересы. Он стал дружить с двоюродными братьями. Зимой на горке с санками, летом на речке. Будучи взрослой и вспоминая детство, я удивляюсь, как много свободы было дано детям в сельской местности. Особенно летом. На реку гурьбой бегали без взрослых.
Но как-то Бог миловал, дети все остались целы, хотя река была своенравная.
В 1928 году у нас появился братик Аркадий (Кадик), которого я нянчила, когда мама была занята. Но он прожил всего девять месяцев и умер. Очень горевал папа, он вообще маленьких любил.
В 1929 году мы перебрались в новый дом, построенный папой постепенно, с помощью родственников. Все радовались – свой дом! Из этого дома мы с Димой в школу пошли. А еще до школы в этом доме у нас началось, как теперь сказали бы, «духовное воспитание». У папы стало больше времени, чтобы заняться своим любимым «хобби» – читать книги. Особенно зимой. Очень много книг, конечно, понятных нам по возрасту, он читал вслух. На покупку книг денег не было, он доставал, где мог. Давали почитать учителя, и главным источником была неплохая и довольно большая домашняя библиотека дедушкиного брата дяди Андрея, дом которого стоял через дорогу от дома деда. Дядю Андрея на селе прозвали Андрей-книгочей. Он очень любил книги, многое из прочитанного помнил и при разговорах часто использовал выдержки из книг. Это послужило поводом злым языкам пустить слух, что он на почве чтения книг стал «не в себе».
Мне ярко вспоминается отлично изданный большой том произведений М. Ю. Лермонтова с чудесными иллюстрациями. Он у нас дома так и остался после того, как дядю Андрея и его двух сестер послали в Сибирь при раскулачивании. Наверное, по этому тому Лермонтова Дима рано научился читать, еще в дошкольном возрасте. Декламировал лермонтовские поэмы наизусть, воодушевленно жестикулируя. Отец наш очень любил произведения Лермонтова и говорил, что если бы он не погиб таким молодым, то много бы прекрасного написал и многих бы «переплюнул». В 1930 году у нас появилась сестричка Надя, мы уже жили в своем доме. И в этом же году зимой началась в нашем селе коллективизация. Папа уже работал кузнецом с одним чудесным стариком, его учителем кузнечного дела. После организации колхоза старик кузнец отошел от работы, папа работал самостоятельно с молодым молотобойцем.
Интересно, что Дима был совершенно равнодушен к отцовской работе, хотя многие мальчишки бегали в кузницу и часами наблюдали, особенно когда папа подковывал лошадей. Видимо, в натуре Димы была запрограммирована тяга к гуманитарным наукам, но не к технике. Наши родители охотно вступили в колхоз. В 1931 году пошла в школу я, а в 1932 – Дима. Он сразу стал первым в классе по успеваемости, и так было постоянно, пока учился. А учиться нам с ним пришлось в нескольких школах. В 1933 году в нашей семье пришлось бросить прелестный новый дом и все хозяйство, ночью тайком бежать из села, так как нас могли выслать в Сибирь как кулаков. Хотя ничего кулацкого и в помине не было у нас. Просто один из малограмотных выдвиженцев-партийцев был назначен председателем колхоза, работу разваливал, так как был глуп и в сельском хозяйстве ничего не смыслил. Он был бедняк из недалекой от села деревни.
Папа на отчетно–выборном собрании колхоза в декабре 1933 года выступил с критикой. Результат – угроза высылки и раскулачивания. Семья перебралась ненадолго, под Пустошку. Кузнецы везде нужны, папу охотно взяли на работу, и мы поселились в большом доме тоже одного высланного «кулака». Мы пошли в местную школу и были просто поражены порядками в ней. Преподаватели муж и жена, классы сдвоенные: 1-й и 3-й, 2-й и 4-й. Там царил какой-то допотопный порядок. Учеников били розгами за провинность, учили плохо. Мы с Димой приходили и дома рассказывали обо всем. Возмущению папы не было границ. И он стал срочно искать, куда бы перебраться, где есть нормальная школа, так как поставил перед собой задачу – выучить детей. И вот весной 1933 года мы переехали в деревню Страхново. Небольшой домик на хуторе был выделен колхозом нашей семье в живописном месте. Вообще Псковщина – одна из живописных областей, я считаю. Кто ездил в Пушкинские горы на автобусе, тот согласился со мной. Сколько прелести в лиственных лесах, невысоких холмах, перемежаемых лугами и небольшими долинами. Множество мелких озер ледникового происхождения, а потому довольно глубоких. Мы с Димой пошли в новую школу – я в 3-й, а он во 2-й класс. Школа находилась за два километра от дома. Но кругом было так красиво, что нам расстояние не было в тягость. Шли перелесками, по пути встречались орешники, и мы набирали полные карманы орехов. Грибов было видимо-невидимо. За грибами мы с Димой бегали недалеко от дома и набирали полные корзины одних шляпок, подосиновиков и подберезовиков. Правда, белые мы брали полностью.
Школа нам понравилась. Работали в ней двое молодых учителей, больших энтузиастов, любящих свою работу. Я до сих пор их хорошо помню: Нифонт Иванович (говорили, что он священник) и Татьяна Григорьевна, дочь председателя местного колхоза. В школе всегда было тепло и уютно. Учеников было немного, человек 60 во всех четырех классах. Классы тоже были сдвоенные. Воспитывалось доброжелательное отношение друг к другу. Был организован небольшой хор, а также «шумовой оркестр» – две балалайки, двое мальчиков играли на расческах с папиросной бумагой, кто-то был «ударник» – на крышках кастрюль и т. д. Шуму и веселья хватало. Ставили небольшие, в основном антирелигиозные пьески (скетчи). На концерты охотно приходили взрослые, под «шуморкестр» пускались в пляс вместе с детьми. По окончании второго класса Дима был премирован годовой подпиской на газету «Пионерская правда».
Но вот я уже заканчивала 4-й класс. Папа стал задумываться о дальнейшей нашей учебе. Здесь не было по близости средней школы. Только в районном центре – Новосокольниках. А это далеко.
И вот мы снова переезжаем. Родители – охотно, так как поближе к родственникам. Да, тоскливо им было на хуторе. Нам, детям, хватало общения с природой. Перебрались мы в поселок городского типа – Наев. Это уже скорее городок. Две начальные школы: средняя в полукилометре в парке, в помещичьем доме. Отец устроился кузнецом в совхозе, где уже были два трактора, конные косилки, грабли и прочие механизмы. Он их ремонтировал.
Нам дали двухкомнатную квартиру. Мама стала обзаводиться хозяйством. Ее старшая сестра тетя Ксения дала нам телочку, двух ягнят, купили поросенка. Весной развели огород и т. д.
Дима быстро сдружился с одноклассниками, к нему всегда тянулись люди. С ним было интересно. Еще в дошкольном возрасте и он, и я умели плавать. Здесь же речка была рядом. Живя на хуторе, мы хорошо освоили лыжи, которые нам сделал папа. Он и себе сделал широкие охотничьи лыжи и ходи на охоту зимой.
Дима был большой выдумщик на всевозможные игры, всегда был заводилой. В нем рано стало проявляться стремление к лидерству, что для мужчины неплохо. Здесь в Наеве, имелся клуб. Иногда приезжала из района (Новосокольники) кинопередвижка. Ну, уж когда показали «Чапаева», мальчишеским восторгам не было границ. Тут уж наш Дима превратился в Чапая, его друг Микша Евдокимов в Петьку, Левчик Мелехов стал Фурмановым. Анку-пулеметчицу не игнорировали.
Жизнь семьи, кажется, налаживалась. Мы с Димой хорошо учились, папа работал, мама была домохозяйкой. У нас в 1937 году появилась еще сестренка – Нина. Четверо детей да хозяйство – дел хватало. Меня, конечно, мама привлекала ко всем домашним делам. Диму несколько баловали. Один сын, а дочерей три.
В здешней школе была большая пионерская организация. Диму тут же привлекли к пионерской работе. Он был звеньевым, а потом стал председателем отряда. В общем, всегда кем-то руководил. Сбор куриного помета для совхозных полей, сбор макулатуры, металлолома и т. д. и т. п. В школе была хорошо поставлена работа по художественной самодеятельности. Ставили отрывки с вольными сокращениями: Чехова («Медведь», «Злоумышленник»), «Обломов» Гончарова, пушкинских «Цыган». Последние были очень хорошо поставлены. Сшиты цыганские костюмы, сделаны неплохие декорации. Две девочки отлично танцевали «цыганочку», особенно всем нравился танец плечами. Концерты проходили не только в школе, но и в поселковом клубе. Ну, конечно, без Димы не обходилось, он принимал самое активное участие во всем. Я тоже участвовала, особенно получались у меня характерные старухи, всегда был хохот в зале. Вообще, учителя были самыми главными распространителями культуры. Кстати, хочу сказать, что до войны в школах в основном работали учителя-мужчины. В нашей средней школе были лишь две учительницы. Потом, когда война унесла громадное количество мужчин, женщинам пришлось заменять их везде, в том числе в школах, и вошло в обычай, что в школах только учительницы. А это плохо: мальчикам очень не хватает мужского воспитания.
Я упустила одни важный момент: наш папа с детства хорошо (даже отлично) играл на гармони. Но потом гармонь из семьи деда перекочевала к старшему сыну, уже женатому и жившему отдельно. И потому папа если играл (и часто), то на чужих гармониках. Купить свою не было средств. В Наеве, в котором мы поселились, в совхозе был профинвентарь в красном уголке: бильярд, гармонь, гитара, балалайки и т. д. Так как гармонистов, кроме папы, не находилось, то гармонь папа принес домой и очень часто играл. Собирались соседи послушать, попеть.
Стал интересоваться гармонью и Дима. Специально папа его не учил, кое-что объяснял. Но он сам подбирал мелодии на слух и довольно неплохо стал играть. Ох, как это пригодилось ему в дальнейшем!
В 1938 году я после окончания семилетки поступила в Великолукское педучилище и стала бывать дома только в выходные и на каникулах. Дима продолжал учиться. Оба мы стали комсомольцами. Он по-прежнему был первым учеником в своем классе, получал похвальные грамоты, был активистом во всех школьных делах. В 1939 году родители снова решили переехать уже «почти в Ленинград». Тем более, здесь в совхозе, пошли неприятности. Сначала потерялись из стада две наши овечки (кто-то их просто украл), потом заболела корова, и пришлось расстаться с ней. Да и на работе у отца начались перетрубации. Из совхоза стали организовывать МТС и т. д. Брат отца работал на заводе под Ленинградом, в Ивановском, и обещал отцу устроить его в кузнечный цех. Жилье тоже давали. И зимой 1940 года мы стали почти ленинградцами, так как езды от Московского вокзала до нас – 20 минут поездом. В Ленинграде уже давно жили папин брат с семьей, сестра, тоже с семьей, еще старший брат, старый холостяк. А в Любани жила мамина сестра с семьей.
Кругом родные, и помощь в устройстве на новом месте обеспечена. Снова у Димы новая школа – 9-й класс. А летом во время каникул он устроился в ОСВОД («Общество спасания на водах»). Теперь уже кроме умения отлично плавать и нырять, овладел греблей. Характер деятельный, не усидеть спокойно. А жили на берегу Невы. Чуть больше года удалось пожить здесь, жили, конечно, трудно. Отец один работал, семья большая, уже рабочая, без всякого домашнего хозяйства.
И тут война… 21 июля завод уехал в эвакуацию на Урал. Ехали в теплушках три недели. Заранее заводские представители подготовили (сняли у местных жителей) жилье. Конечно, комнаты, не квартиры. Завод был соединен с местным заводом и очень быстро начал работать – стал выпускать военную продукцию. Туда же учеником сварщика папа устроил Диму. Как-то прибегает Дима, мамы дома не было, только я. Глаза красные, зрачки огромные того гляди лопнут. Мы с ним оба в ужасе, что делать, не знаем. Он кричит: «Я только из медпункта, меня мастер послал, что же они смотрели?!!» Слава Богу, пришла мама и стала успокаивать: «Тебе атропин в глаза закапали, потому и зрачки такие, зато боль меньше, успокойся, все пройдет».
Осенью 1942 года в Свердловске обком комсомола стал формировать добровольческий лыжный батальон для посылки в леса Карелии на борьбу с врагом. Из Ирбита запросили четверых. Ну, конечно же, наш Дима в первых рядах. Пришел и объявил, что через столько-то дней отправляется в Свердловск, сбор там. Мама в слезы, я тоже. Папа страшно расстроился, мы, сестры, конечно, тоже. Но, увы, пришлось готовиться. Мама срочно стала вязать шерстяные носки, что-то отнесла променять на еду ему в дорогу. Ведь рабочая продуктовая карточка была только у папы, Димы и у меня, а трое получали по 400 граммов хлеба как иждивенцы.
Кое-как собрали ему вещмешок с запасами еды на три дня и кое-что из одежды, и отправился наш «партизан» с тремя товарищами на поезде в Свердловск. Через полторы недели получили от него из Свердловска письмо. «Доехали, стоим на подготовке», и лишь в конце жалоба, что его вещмешок ночью в поезде кто-то украл. Представить себе трудно, как он, бедненький, еще совсем мальчишка, пережил это! Кое-чем делились соседи по вагону, с голоду не дали умереть. Народ наш отзывчивый. Дай то Бог, чтобы теперешняя жизнь с оглядкой на «цивилизованные страны» не совсем убила эту отзывчивость… Что сказать дальше о нем? Он сам о том времени рассказал в своих книгах. А мы жили в ожидании писем.
В 1943 году ушел на фронт отец. Наши войска понесли огромные потери в боях, и стали набрать уже и сорокалетних. Шло стремительное наступление, уже многие области были освобождены. Папа писал бодрые письма «Мы быстро продвигаемся вперед, победа не за горами». Беспокоился о нас, естественно. Ведь главой семьи он оставил меня, двадцатилетнюю девочку. Рабочая карточка одна, три иждивенческих, зарплата одна.
Ну да ладно об этом. О жизни в эвакуации можно написать большой роман. Кто-то устроился неплохо, кто-то как мы, например, жили немногим лучше ленинградских блокадников.
В сентябре 1943 года перестали приходить письма от Димы. Я написала на почтовый ящик их базы. Ответили, что в «походе, вернется – напишет». Это продолжалось почти три месяца. Тревожился о нем в своих письмах и папа. Уже казалось, что нет в живых. В ноябре пришло известие о гибели нашего дорогого отца. Осиротели, мама слегла в больницу… Не хочу даже писать о том ужасном ноябре. Отец погиб, почти уверенный, что Димы нет в живых…
Как мы все это пережили, судите сами. Судьба все же немного смягчила свой удар. Дима вернулся из похода, прислал письмо. Радость вперемежку с горем. Как ему написать, что нет у нас папы? Ведь и так нелегко там. Ничего не поделаешь, написала…
Снова были долгие перерывы в переписке – уходил в партизанские походы. Весной 1944 года получил письмо из Архангельска, из госпиталя – ранен. Успокаивал, что не тяжело, в ногу. Мама стала молиться о том, чтобы хоть хромой да вернулся бы.
Так оно и случилось. После лечения его демобилизовали, и он приехал к нам, возмужавший, с палочкой в руках. Увидел, как мы перебиваемся, тут же пошел в горком ВЛКСМ поговорить о работе, надо и самому жить на что-то, и помочь семье.
Нога хорошо заживала, палка была скоро выброшена. Его рекомендовали инструктором по комсомольской работе на мотоциклетный завод. И, как всегда, быстро вокруг него сколотился молодой коллектив. Летом его послали старшим вожатым в пионерский лагерь. Там он развил бурную деятельность. Очень помогло умение играть на гармони. Песни и танцы у пионерского костра собирали массу зрителей из близлежащих деревень. Лагерную самодеятельность приглашали в заводские клубы и на другие выступления.
Да, действительно, умение играть на гармони помогло. Как-то он мне сказал, что это, наверное, помогло ему в партизанском отряде. Не могли своего раненого гармониста оставить в лесу, тащили с собою на связанных лыжах. После пионерлагерей он, кроме основной работы, стал играть на гармони на танцах в клубе завода, где я работала. Это было большое подспорье, хотя заводской завком и немного платил. И Диме надо было купить хоть что-то из одежды, ходил в том, в чем вернулся из госпиталя. Как-то жили, крутились «из кулька – в рогожку».
Но вот снова пришла беда. Зимой после лыжной молодежной вылазки он, отпустив своих друзей, возвращался домой один, свернул к дому, сократив дорогу, через лес. И спускаясь в лесу под гору, лавируя между деревьями, налетел на криворастущую березу… подвела раненая нога.
Но и здесь не судьба была погибнуть. Нашел его случайно проходивший молодой лесник, тоже бывший фронтовик, однорукий. Одной рукой он тащил его по снежному лесу к дороге. Конечно, Дима был без сознания. По дороге на лошади ехали две женщины. Лесник (он хорошо был знаком с Димой, тоже комсомолец) с помощью женщины погрузил его на сани и привез домой.
Ко мне на работу прибежал сосед:
– Женя, беги скорее домой, беда у вас!
Прибежав, чуть живая от страха, я увидела лежащего на кровати Диму в лыжном костюме, без сознания. Из носа и рта шла кровь… Как потом выяснилось, у него были сломаны три ребра, они вонзились в легкое.
По моей отчаянной просьбе директор завода попросил прославленного заслуженного врача-хирурга Мальгина, работавшего в госпитале, приехать помочь. Врач посмотрел и велел прямо так, с матрасом, потеплее накрыв и погрузив на сани, везти в больницу. Сам тоже поехал. Благодаря умению врача Дима выжил. Мы до сих пор благодарны ему за брата. В Ирбите есть улица имени Мальгина. Много добра сделал этот человек людям.
Лечили в дальнейшем Диму уже больничные врачи, консультируясь с Мальгиным. Мне позже рассказали, что даже Мальгин вначале не был уверен, что Дима выживет. Потом говорил: «Могучий молодой организм, природа и желание жить помогли».
Но три месяца – до весны – Дима лежал в больнице. Когда пришел домой, то захандрил. Врачи даже боялись развития туберкулеза. Дали от завкома путевку в тубсанаторий. Когда он туда приехал и прошел осмотр, то снова удача. Попался умный, внимательный врач. Он посоветовал Диме: «Молодой человек, бегите подальше от нашего санатория. У вас травма, не туберкулез. А здесь в вашу рану бактерии легко попадут». Дима вернулся домой, сдал путевку и стал лечиться дома. Спасибо горкому комсомола и заводскому комитету профсоюза. Было выделено дополнительное питание. И добрые люди тоже, как могли, помогали. Например, я, придя на работу, часто обнаруживала бутылку козьего молока. Оказывается это уборщица нашего заводоуправления («спецпереселенка, так называли высланных «кулаков») приносила для Димы и потихоньку подсовывала мне. Не забывали его и друзья комсомольцы. Они и в больнице навещали, и потом дома постоянно поддерживали его морально, а иногда чем-то и угощали, хотя он и не одобрял этого.
9 мая 1945 года - День Победы! Сколько было ликования!
Рано утром 9 мая мы услышали стук палки по раме окна и крик – «Победа!!!» Это один мужчина (забыла фамилию) послушал по приемнику известия и побежал с вестью по улице оповещать народ. Так что мы узнали о Победе довольно рано утром. Да, этот день «со слезами на глазах» все хорошо помнят. Кончилось ликование, начались будни, работа, учеба. Дима снова стал летом работать в пионерлагере. Его обожали пионеры, и весь персонал, и родители отдыхающих детей прекрасно относились к нему. С осени Дима пошел в вечернюю школу в 10-й класс. По-прежнему в субботу и воскресенье подрабатывал игрой на баяне в клубе. Жить было нелегко.
Дима написал повесть «Два случая одной жизни», которую поместили в литературном журнале «Урал». О партизанах Карелии. А до этого в местной районной газете был напечатан его фельетон «Факир был пьян, и опыт не удался». В нем он высмеял формально организованные горкомом комсомола соревнования по плаванию на местной речке Ницце. За этот фельетон его здорово «проработало» горкомовское начальство. Но потом все обошлось. Успешно закончил школу, получил аттестат зрелости. И в конце июля мы с ним отправились в Ленинград. Он решил поступить учиться в ЛГУ, а я поехала в отпуск, «повезла его», как шутили мы потом всегда. У меня было больше связей с родственниками, я переписывалась с ними. А без их помощи и поддержки ничего бы не вышло. Приехали мы к сестре отца. Дима пошел сразу же в Университет сдавать документы. Потом вступительные экзамены. И вот он студент филфака ЛГУ!
У тети была большая семья, и Дима стал жить у двоюродного брата (племянника мамы). А по выходным дням часто бывал в Любани (пригород) у маминой сестры – подкормиться. Она имела корову и огород. Низкий поклон их памяти, это были добрые, щедрые душой люди. Они считали помощь сиротам, нам, обычным делом, хотя сами тоже жили несладко. Жил Дима на стипендию. Она хотя и повышенная была, но очень трудно было на нее прожить. Мы помочь почти ничем не могли. Жили вчетвером на мою зарплату да на картошку с выделенного моим заводом участка. Несколько раз за год я смогла послать этой картошки Диме багажом по билетам командированных на наш завод ленинградцев с фарфорового завода им. Ломоносова. Этот завод был эвакуирован частично (его музей) в Ирбит и уже готовился к реэвакуации. Потому и были командированные.
Летом 1947 года Дима приехал на каникулы в Ирбит. Многие эвакуированные разъехались по домам. Нам было ехать некуда. Завод отца не вернулся. В Ивановском побывали немцы, все разрушено. Мы не знали, что предпринять, и по инерции продолжали жить там, где жили. Мама очень тосковала вдали от своей родни, хотя война мало кого оставили в живых. Из четверых братьев отца в живых остался один. В маминой семье из двух братьев и четырех сестер остались две сестры – мама и ее младшая сестра тетя Фрося (Ефросинья Михайловна Филиппова). Это добрый, щедрый, самоотверженный человек – наш спаситель. Имея в Любани в сельском доме только две комнаты, пригласила нас к себе, пока не устроятся наши дела. Но, увы, это «пока» затянулось на 10 лет, почти до ухода ее из жизни в 54 года.
Итак, летом 1948 года мы приехали в Любань к тете. У нее самой была семья из пяти человек: муж, сын и две дочери. Но что делать – одну комнату дали нашей семье. Жили очень дружно. С нами там летом жил Дима. Он работал над повестью «Плечом к плечу». Надо было рукопись перепечатать на машинке. Дима пошел в Любанский сельсовет и уговорил дать на время пишущую машинку. Денег нанять машинистку не было.
Ну а я умела печатать – научилась, работая последние три года в Ирбите в заводоуправлении. Работа стала быстро продвигаться. Он выдавал мне готовый текст, я печатала. В 1949 году повесть была опубликована в журнале «На рубеже» в Петрозаводске. В дальнейшем, после некоторой доработки, вышла книга «Боевой призыв» (1953). За мои труды Дима меня щедро наградил – в 1953 году он отдал мне выделенную ему путевку в Дом творчества писателей в Гаграх и дал денег на дорогу.
В Доме творчества я побывала в писательской атмосфере. За одним обеденным столом месяц сидела с Юрием Трифоновым и его женой Ниной, очень милой и доброй молодой женщиной. Она постоянно была занята заботой о муже (мне он показался мрачноватым человеком). То она приглашает меня на рынок за фруктами «для Юры», то поискать более уединенное место позагорать, так как «Юра не любит многолюдья». Драматург Бродский разыгрывал постоянно Александра Поповского, даже местных мальчишек подговаривал выкрикивать под окнами что-либо о Поповском. Отдыхали там дочь Задонского с мужем-красавцем. Он вечерами в красном уголке играл на пианино и неплохо пел романсы Вертинского. Был там казахский писатель с женой, фамилию не помню. Запомнился тем, что жена почему-то причесывалась и одевалась «а-ля японка». Ну да ладно, многое уже забылось.
В 1951 году Дима женился на своей сокурснице по университету Терезе Рафаиловне Рыфф. Свадьбы, по теперешним понятиям, не было. Был обед у ее родителей, на котором присутствовали их друзья- студенты, ее родня и мы с сестрой Надей и двоюродный наш брат – летчик, который в это время учился в Военной академии. Он хотя и старше Димы на три года, но в детстве они дружили. Его семья (мамина старшая сестра и ее семья) жили на Псковщине далеко от нас, за 25 километров. Но в школьные годы, особенно зимой, Василий на лыжах приезжал к нам в гости, а отгостив у нас, уезжал на лыжах к ним вместе с Димой. В этом году по окончании университета Дима уехал с женой в Петрозаводск. Ему пришло приглашение на работу от Верховного Совета КАССР. С этих пор мы виделись летом в отпусках. Они с женой приезжали в Любань, где жила мама с сестричками. Позже он стал снимать дачу в разливе, где я навещала их. А потом приобрел дачу в Карелии – в Косалме. Чудесное место! Я с сыном часто проводила вместе с ними свои отпуска в Косалме.
О жизни в Петрозаводске писать мне вряд ли стоит. Это лучше знают его семья и друзья.
Мне очень нравятся Петрозаводск, Косалма – это оттого, наверное, что там жил мой любимый брат. В 1958 году 1 февраля умерла мама. Последние ее слова были: «Живите дружно». Мы ее завет выполняем. Живем дружно, помогая друг другу.
