Гин, И. Дмитрий Гусаров – читатель / Иосиф Гин // Север. – 1997. – №11-12. – с. 145-148.

При жизни Дмитрия Яковлевича Гусарова я никогда о нем, о его книгах не писал и не говорил публично. В 1957 году я впервые напечатался в «Севере» («На рубеже»). Это было – страшно подумать! –сорок лет тому назад. И как это я буду писать о редакторе журнала, где печатаюсь? А много позднее я долго работал в «Севере». И, опять таки, как это я буду писать о Гусарове – ведь он главный редактор журнала, он мой начальник.

Поводом для сегодняшних воспоминаний послужили две публикации из архива Д. Я. Гусарова в «Севере» за прошлый год. (1996, №2 и 10), осуществленные дочерью писателя Натальей Гусаровой. Там дневниковые заметки, письма Гусарова и к Гусарову, наброски литературных портретов, воспоминания. Меня же в этой публикации интересует Гусаров как читатель. При этом, конечно, неизбежны и какие-то воспоминания, ибо я довольно долго и близко наблюдал Дмитрия Яковлевича.

Вот запись 3 июня 1947 года (№2, с.63-64):

 «На больничной койке времени много, и за две недели прочел три последних тома И.Бунина (…). Прочел и замкнулся в мыслях о такой болезненной в последние годы точке. Что же собой представляла дореволюционная русская деревня? Воплощала ли она в себе «идиотизм деревенской жизни», или была носительницей того светлого, чистого, нравственного, что столь часто сквозит теперь в произведениях наших «деревенщиков»? А может, она была – и это скорее всего – носительницей и того, и другого? Почему же тогда Бунин в «Деревне» нажимает на первое, а В.Белов в «Канунах» - только на второе? Ведь устами А. Твардовского В.Белов причислен к продолжателям бунинских традиций. Трудно предположить, что эта связь усматривалась великим русским поэтом лишь по линии стилевой общности. Стиль – вещь далеко не индифферентная, она идет от мировоззрения, от идейной содержательности. Бунина сторонником революционных преобразований не назовешь, и тем не менее, при всей его тоске по уходящему, он нигде ни словом не впадет в «Деревне» в идеализацию старины. В.Белов в «Канунах», рассказывая о послереволюционных временах, тоскует о былом, и прошлое представляется ему несравненно лучше настоящего.

Подумал, посмотрел С. Подьячева, Скитальца, Чирикова, вспомнил Чехова, Успенских и удивительно стало от такого парадокса. Вся литература прошлого о русской деревне, высоко поднимая истинно великие и богатые натуры русского мужика, все свои силы отдавала показу этого пресловутого идиотизма социальной жизни деревни, обличения несоответствия идеалов обстоятельствам жизни, и мечта о новых условиях, о преобразованиях казалась им великой мечтой.

Откуда же взялась теперь идеализация? Почему в прошлом видят наши прозаики лишь идеальное, высокое и желаемое? Неужели от незнания того прошлого? Ведь о деревне в таком духе пишут теперь в основном прозаики и поэты, которые родились после революции, а многие – даже в колхозные времена.

Но такой ответ был бы не полным и несправедливым».

Вот такие непростые размышления о литературе и о жизни. Именно эти размышления продолжены в записях три года спустя, а точнее – всю оставшуюся жизнь Гусаров бился над этими непростыми вопросами. Вот так он считал.

Гусаров пишет: «Прочел и замкнулся в мыслях на такой болезненной в последние годы точке». Эта болезненная точка – это старая русская деревня. Да и только ли старая?... И дальше у Гусарова слова в кавычках: «идиотизм деревенской жизни». Это слова К. Маркса. И почему Бунин, так хорошо знавший старую деревню, писал о ней беспощадно, а современные «деревенщики» вздыхают именно по этой деревне? Думать, что Евгений Носов и другие «деревенщики» знают Бунина хуже нас с вами, наивно. Поверьте, они знают Бунина хорошо. Дело, понятно, в другом. Революция и особенно коллективизация, да именно коллективизация в деревне устроила такой кошмар, такой перманентный голод, такое непрерывное ограбление крестьян, чтобы кое-как прокормить города и промышленные районы страны, создало такое крепостное право для деревни, что старое крепостное право, отмененное еще в 1861 году, показалось бы райской жизнью. Так удивительно ли, что современные писатели-«деревенщики» идеализировали старую деревню? Тут надо сказать, что не все «деревенщики» повинны в идеализации. Меньше других В. Астафьев и, особенно, Е.Носов. Гусаров вспоминает, что устами А. Твардовского В. Белов причислен к «продолжателям бунинских традиций».

Да, после «Привычного дела», где нет никакой идеализации, эти слова и сказаны были Твардовским. Сказал бы он их позднее?...

Главный редактор журнала «Север» читал много, так много, как никто из нас. И дело не только в том, что ему приходилось читать много рукописей. Понятно, от графоманских писаний он был свободен – для чего тогда в отделе прозы сидит литсотрудник?.. Но если, положим, приходила рукопись от Даниила Гранина, Федора Абрамова или Виктора Астафьева и письмо начиналось «Дорогой Дима!..» то ясно, что и читал первый, и отвечал Дмитрий Яковлевич. Письма он писал обстоятельные, неторопливые, большие. В этом отношении он был человеком прошлого века, как и Твардовский. Коротких писем не любил, считал их признаком нерадивого отношения к делу…

Было это еще до перестройки. В «Север» прислал несколько рассказов Федор Абрамов. Прислал, понятно, Гусарову, с которым очень давно дружен, с первых послевоенных лет, когда Ф. Абрамов был филологом-аспирантом, а Гусаров студентом-филологом Ленинградского университета.

Дмитрий Яковлевич сразу прочитал эти немногие машинописные страницы – там было едва ли не пятьдесят листов – и, взволнованный чтением, пустил эту рукопись обчитывать в редакции. А взволнован Гусаров был и сильной прозой абрамовской, и предстоящими трудностями и препятствиями, ибо проза Федора Абрамова всегда была трудно проходимой…

Так совпало, что, когда Дмитрий Яковлевич отдал рукопись в обчитку, нам всем, всей, всей редакции «Севера», надо было идти на какое-то идеологическое говорение в дом партпроса. Мы все сели подальше кучно и, прочитывая, передавали страницу другому. Так мы быстро прочитали все эти дивные рассказы. Один особенно запомнился. Про старух колхозниц, живущих в глуши родного Ф. Абрамову архангельского края. И эти несчастные старухи, получающие какие-то микроскопические пенсии, собрались и за рюмочкой и самоваром рассуждают о «вожжах». Вот так с двумя «ж». О советских вождях то есть. А Д. Я. Гусаров в то время, когда мы в зале тихонько читали, сидел в президиуме партпросовского зала среди «вожжей», среди вождей Карелии. И, как мне казалось, Гусаров тихо посмеивался в усы…

Часть тех рассказов Ф. Абрамова были напечатаны в «Севере», а тот – про «вожжей», конечно, не был пропущен цензурой. Он появился где-то позднее, в более либеральные времена.

Д. Я. Гусаров был хорошо, капитально начитан и в современной, и в классической литературе. Как-то вспомнил я слова Твардовского. На вопрос жены М. М. Пришвина, есть ли место в новом мире для рассказа Пришвина, Твардовский сказал, что, как бы церковь не была полна, для городничего место найдется. Д. Я. тут же напомнил, откуда это у Твардовского – из Гоголя, из второго тома «Мертвых душ». Ещё первый том мы кое-как знаем, но про второй нас не спрашивайте…

Не помню, по какому поводу Д. Я. сказал, что в какой-то пушкинский юбилейный год он перечитал все собрание сочинений Пушкина от первого до последнего тома. Я вообще памятлив на читательские высказывания, а такое не мог забыть еще и потому, что совсем не способен на сплошное, подряд, перечитывание – хотя бы Пушкина.

Д. Я.Гусаров, как и во всем, был очень основателен. Когда пошли романы Балашова, многие, мало знавшие историю, ахали по любому поводу. Дмитрий Яковлевич, зная о пристальной работе Балашова с летописями (Балашов как-то показал мне толстые общие тетради с конспектами нужных ему «отрезков» истории по летописям), говорил, что сюжетная канва романов Балашова во многом совпадает с историей Соловьева. Историю же Соловьева Д. Я. тоже читал сплошь, том за томом, видимо, особенно тщательно, когда столкнулся с исторической прозой Балашова.

Я начинал наблюдать, а может быть, отчасти и понимать взгляды Дмитрия Яковлевича на литературу не в последних беседах, а в редакционных прозаических и отрывочных буднях. При этом хочу подчеркнуть, что я не был близок с ним, и свое самое сокровенное он, понятно, не торопился рассказывать мне… Нетрудно догадаться, что мои литературные пристрастия едва ли он всегда одобрял.

Гусаров не стеснялся, если его взгляды не совпадали с взглядами собеседника. После шумной истории с «Метрополем» в брежневские годы исчезли из печати и даже перестали упоминаться некоторые писатели. А тут Д. Я. вернулся из Москвы, с какого-то писательского съезда. Я возьми и спроси его, видел ли он на съезде Беллу Ахмадулину. Гусаров ответил мне с непривычной для него резкостью:

– Она меня не интересует и никогда не интересовала!...

Мне же из поэтов-шестидесятников ближе всего Б. Ахмадулина и А. Вознесенский…

А редакционная жизнь шла своим заведенным порядком. Представьте себе эту редакционную жизнь в журнале, где работают писатели, поэты, журналисты. Дома каждый чего-то там пишет свое, на работе чужое редактирует, притом и дома, и на работе очень много читает. Не читающий профессиональный литератор – это только в анекдоте. Помните? «Я не читатель, я – писатель…» Ведь до такого, без переключения чтения, и с ума съехать недолго. Вот Дмитрий Яковлевич как-то и сказал, что мы живем ненормальной жизнью. Мы, конечно, находили возможность переключаться. Наверное, не случайно шутки и розыгрыши – существенная часть редакционной жизни. В какой-то статье «Калевала» была названа «финским эпосом». Я, тогда еще новичок в редакции, пропустил это, хотя надо было исправить на «карело-финский эпос». На последней стадии подготовленный номер журнала читал Гусаров. И он, конечно, заметил и исправил мой промах, но чуткий человек, не стал меня вызывать и выговаривать за существенный промах, помня, что я еще новичок. Редакция же веселилась, и кто-то, встречая меня в коридоре, величал так: «финский шовинист Иосиф Гин»…

Находились разные формы переключений. Одно время горячо увлекались настольным теннисом. Однажды пришел к нам, узнав про такое увлечение, известный ученый и наш автор Георгий Мартынович Керт. Надо помнить, что он кандидат в мастера по настольному теннису. Он тихо, деликатно, при этом оплакивая свои седины, которым якобы грозили позор и поражение, всех расколошматил в пух и прах… Я как всегда немного отвлекся.

Я уже как-то рассказывал, что у «Севера» были хорошие деловые отношения с вдовой А. Твардовского Марией Илларионовной Твардовской. Она осуществила очень важные публикации в «Севере» из архива поэта. Мы тогда в редакции читали ее письма и поражались мудрости. Дал я тогда прочитать ее письмо одному молодому прозаику. Тот прочитал и вдруг закричал: «Развод! Развод!» Я оторопело спросил: «Чего это ты? Он ответил: «Разве моя баба, когда я помру, напишет такое письмо?... Эту забавную историйку я вспомнил, когда встретил среди записей Гусарова вот этот отрывок: (№2, с.67):

«Мария Илларионовна Твардовская недавно прислала вступительную статью к переписке А. Т. и И. С. Соколова-Микитова. Я прочел ее сразу же и был буквально ошеломлен глубиной, оригинальностью и совершенной точностью этой статьи. Это редчайший случай, когда жена великого писателя оказалась на уровне полного понимания тех забот и проблем, коими жил и страдал ее муж. И не только понимания, но и умения точно, глубоко и абсолютно профессионально выразить все это на бумаге на 12 машинописных страницах и отличным слогом».

Интересно наблюдать, как очень внимательный читатель Д. Я.Гусаров как бы сплавляет, сливает, смешивает, свои читательские впечатления с автором близких ему книг. Вот есть замечательный писатель о Великой Отечественной войне Владимир Богомолов, автор знаменитой повести «Иван», по которой Андрей Тарковский поставил фильм «Иваново детство». Мы читали еще повесть Богомолова «Зося», роман «В августе сорок четвертого», рассказы. Пишет он немного скупо, но очень точно и правдиво. И вот в марте 1978 года он написал письмо Гусарову (№10, с.25):

«Многоуважаемый Дмитрий Яковлевич! Находясь неделю назад в отпуске у В.Быкова в Минске, начал читать Вашу книгу «За чертой милосердия», закончил ее уже в Москве.

Книга удивительна своей обнаженной правдивостью и высокой компетенцией автора – свойством в современной литературе, увы, крайне редким. Убежден, что книга ваша будет жить спустя десятилетия и века, ее будут читать и тогда, когда 99 процентов литературы об этой войне давно уже подохнет».

И в том же 1978 году, летом, в Переделкине впервые встретился Д. Я. с Богомоловым. (№2, с.71-72)

«Самая памятная встреча – с В. О. Богомоловым. Это – поразительный и таинственный человек. Оказалось, что он не такой уж и анахорет, каким виделся на расстоянии. Он многое из литературной жизни знает и со многими знается, но знает и знается не через ресторан ЦДЛ, а домашним знакомством (С.С. Смирнов, К.М. Симонов, Г. Бакланов, Б.Васильев и т.п.).

Мы проговорили около пяти часов кряду, я не заметил времени, можно бы говорить и еще столько, и еще пять раз по столько, так все было необычно и интересно. И все это время я гадал – что за человек передо мной? Действительно ли он таков, каким представляет  себя? Или все это талантливая сыгранная роль? Нет, нет и нет… Конечно, он удивительно необычен, он поразителен в своей необычности – но это не может быть ловкой ролью, он таков и есть ибо зачем ему кого-то и чего-то изображать передо мной, если он мог просто увильнуть или вежливо отказаться от встречи. На редкость уникальная личность. Мне еще не приходилось встречать человека, который так своеобразно, изнутри знал бы Великую Отечественную войну(…).

В литературе он признает и ценит только правду, только достоверность и не терпит ни каких условностей или фальши даже у своих друзей.

Он не признает романов К.Симонова, хотя ценит его документалистику (правда и в ней он находит неточности!), он не ценит повести Б. Васильева, Г. Бакланова («Друзья»), ругает А. Иванова, не все любит у своего друга В. Быкова.

Что же говорит об остальных?

Правда, правда и еще раз правда. Он не прощает писателям некомпетентности…(…).

С этой позиции он и оценил «За чертой милосердия», отметив полную компетентность автора!»

Разве это мнение читателя? Это же отлично написанный портрет, литературный портрет писателя Богомолова. При этом как радуется Гусаров, что встретил фанатика точности в литературе. Это все очень близко Д. Я.

Последнего абзаца заметок о Богомолове я еще не приводил. А он все о тех, же писателях – «деревенщиках», с которых я и начинал. Это все та же тревога гусаровская. Вот это последний абзац о Богомолове:

«Меня насторожило его опасливое и недоверчивое отношение к В. Белову и В. Астафьеву (…) «Привычное дело» он ценит очень высоко, а все остальное у Белова ему не нравится. Это очень и очень жаль! Для меня это как потеря! Неужели и В. Быков так относится к русской деревенской литературе? Это будет страшно обидно!»