Уже год, как нет рядом с нами Дмитрия Гусарова, старого партизана, бессменного редактора «Севера», автора правдивых повестей и романов о войне. Но слово его живет. Родной журнал недавно опубликовал подготовленные дочерью писателя дневниковые записи. Сколько в них мудрости, света, добра… И, кстати, к месту. Приведенный ниже отрывок будет, думается, замечательным вердиктом в затянувшемся нашем споре об установке памятного знака финским солдатам в Повенце.

Странное чувство довелось пережить мне в финском городе Варкаусе, когда мы – Викстрем, Мишин и я в сопровождении местной активистки Сиркки-Аннели Мартикайнен, выйдя из ворот Металлического завода Альстрема и торопясь на встречу в театр, решили сократить путь и поднялись на этот холм, расположенный чуть ли не в центре города.

Гранитный монумент с надписью «Pro patria» и бесконечные ряды надгробных, одинаковых плит с надписями у изголовья – имя, фамилия, годы жизни и место гибели.

Объяснений тут не требовалось – мы стояли на военном кладбище, где захоронены солдаты, павшие на двух войнах, – меньшая часть в зимнюю кампанию 1939-1940 гг., большая – в 1941-1944 годах. Справа и слева шумел город, нескончаемым потоком, с упругим шелестом, проносились автомашины, и этот ровный шум был похож на гул далекого водопада, к которому привыкаешь и потом уже не замечаешь его.

А здесь – удивительно тихо и безлюдно. Деревья, цветы, монумент, церковь и ряды могил. Шесть рядов по сорок надгробий в каждом. Имя, фамилия, даты жизни и место гибели. Имя, фамилия… Я легко читал их, и они ничего мне не говорили. Я определял возраст погибших и невольно задерживался возле своих ровесников. Их было немного – всего несколько, но я знал, что с финской стороны они приходили на фронт на год позже, чем мы, родившиеся в 1924 году, и вступившие в войну семнадцатилетними.

Я сразу не разобрался – что же тянуло меня от могилы к могиле, заставляло все внимательней вчитываться в надписи и идти дальше.

Викстрем, Мартикайнен и Мишин присели на скамью, о чем-то разговаривая вполголоса по-фински. Я шел и шел. Все чаще и чаще попадались мне надписи: «Карельская Масельга», «Онежское побережье». Это были уже знакомые по войне места, и я уже по-иному вчитывался в имена и даты, сопоставлял, прикидывал, и мне начинало казаться, что и моя жизнь какой-то тончайшей нитью связана с судьбами этих павших. Разве мы не могли встретиться в январе-марте 1944 года под Кондой или Типиницами с Ээро Тулимаа, родившимся в 1924 году и павшим в 1944 на «Онежском побережье»?

Тогда мы не видели друг друга – мы просто стреляли в расплывчатые белесые пятна, шевелящиеся на снегу, в укрытиях за торосами. Тогда у нас не было ни имен, ни фамилий – мы были просто солдатами и больше всего боялись не выстрелить первым, и больше всего радовались, если это удавалось.

Мы исполняли свой долг, исполняли честно. Они – честнее, этот долг и невозможно выполнить, ибо об этом свидетельствуют намогильная плита и девиз при входе «Pro patria»…

Я – и до сих пор с трудом скрываю хромоту, полученную от финской пули на льду Онежского озера под деревней Конда.

Тогда почему же я гоню и не могу справиться с чувством какой-то смутной виноватости, скорее – неловкости. И откуда они – эти чувства, если мы оба выполняли свой долг?

Может быть, оно оттого, что меня, живого и здорового, случайно занесло на это кладбище. И я с холодным любопытством искал хоть кого-либо, с кем мог бы встретиться там, в военные годы? Но я пришел сюда не злорадствовать – это давно уже ушло, даже у нас, у партизан, которым так много досталось в войну и которым так хотелось тогда испытать это чувство отмщения за все пережитое…

Мне не надо было снимать шапку, я ходил с непокрытой головой, ибо дни в Варкаусе стояли теплые и солнечные. Я смотрел на надпись, чувствовал на своей спине взгляды ожидающих меня, и помимо своей воли весь подтягивался в торжественно-скорбном молчании.

Для меня в войну враги были безликими. Дело не в том, что так мало доводилось видеть вблизи их лица – к этому никто, пожалуй, и не стремился, даже наоборот! – дело в том, что для нас семнадцатилетних, все враги были на одно лицо. Мы не ждали от них милосердия и не были милосердны сами. Лишь потом, много позже, я начал задумываться над тем, что воевали-то мы не с роботами, а с живыми людьми, у которых была у каждого своя судьба, свой характер, свои способности, что нас они боялись не меньше, чем мы их – этих специалистов лесной войны, – что у каждого из них было свое лицо. Это было время, когда я начал писать о войне. И мне так хотелось узнать о врагах поподробнее. Увидеть их поближе.

Странная вещь – но врагов-то не оказалось. Я встречал за эти годы десятки, если не сотни, финнов военных возрастов, но тот прежний, знакомый по войне, куда-то исчез, растворился… Может, он затаился где-то в глубине Финляндии, или боится, или стыдится? Где он, бывший враг? Неужели только этот – лежащий в могиле под плитой?

Не отсюда ли это смутное, неловкое чувство виноватости и растерянности?

Ведь были они. Были…

Я смотрел на эти ряды ухоженных могил и вспоминал другие – десятки и сотни партизанских могил, разбросанных по карельским лесам, как наяву, представлял себе кровавый след партизанской бригады Григорьева. Когда мох или горка валунов были единственным памятным надгробием, да и то далеко не у всех.

«Pro patria» – «За Родину».

Памятью перед павшими мы поверяем свою жизнь. Памятью и долгом. И нет ничего на свете выше этой поверки.

И еще одно чувство довелось пережить за те двадцать минут, пока стояли мы на военном кладбище. Нет, даже не чувство, а неожиданное раздумье, которое вытянулось из глубины сознания под впечатлением неожиданности и непривычности.

Я вспомнил рассказ В. Белова «Холмы», который мы печатали в журнале четыре года назад. Его и вспоминать, наверное, не пришлось, ибо эта великолепная миниатюра входит в сознание раз и навсегда – той же неожиданностью и удивительной глубиной…

Где они – наши прадеды, деды и отцы? Почему матери, бабки и прабабки лежат на неприметных сельских погостах в одиночестве, и их могилы уже не отыщешь?

Не потому ли, что есть на земле и такие вот «мужские» кладбища? И им, мужчинам, тоже неуютно и одиноко под торжественно-скорбным стандартом холодных надгробий.

Полированный камень и оползший песчаный холмик…  Не одна ли нить связывает их судьбы?

«Pro patria» – «За Родину»…

Неужели так всегда и будет?

«Вперёд», 29 августа 1996 года, четверг

Также публиковалось:

• «Север», №2, 1996 г.
• «Ленинская правда», 31 августа 2004 г.

назад